б) Правда Божия в жертвенном подвиге Сына Божия — предопределение пределов земного страдания и смерти

Физическое страдание Спасителя мира было только частью Его жертвенного подвига. Глубочайшие муки этого подвига заключались в страдании нравственном, в муках любви сострадания, усвояющей себе всю полноту греховной немощи человечества — этого наследия Адамова преступления. Любовь сострадания переводит содержание страждущей души в сердце состраждущего. Совершается великое таинство восприятия другой души. Душа воспринимается со всей ее немощью, со всей полнотой се страдания, и страдание ее становится страданием души состраждущей. Но душа страждущая редко видит всю свою немощь и весь ужас своего страдания. Когда она больна прельщающим ее грехом, то грех, хотя и заставляет страдать совесть, но приятен и обольстителен для души. Он, поэтому, скрывает от страждущей души всю бездну настоящего причиняемого ей страдания, всю пагубность последствий своего совершения и дает ощущать только часть страдания через угрызение совести, а иногда совершенно ослепляет ум и несет его вихрем безотчетной услады или создавшимся навыком в пропасть падения.

Состраждущая душа видит все, происходящее с душою, страждущей грехом, и скорбь ее за погибающую душу достигает высшей меры страдания. Это страдание любви состраждущей во много раз превосходит страдание самой души падающей. Оно мучительнее всех физических страданий, так как уязвляет сердце в самой глубине его существа. Поэтому страдание состраждущей любви мучительнее всех земных страдании.

Богочеловеческое сердце Спасителя мира любовью сострадания воспринимало все страждущее грехом человечество, усвояло Себе всю его немощь, всю ту бездну страдания, которая стала уделом человечества со времени начала греха. Как сердце Богочеловеческое, оно сострадало во всей полноте этого страдания и во всей глубине скорби об утраченной через грех благодатной жизни. Оно, вследствие этого, болело болью немощного человечества во много раз мучительнее, чем ощущало эту боль и эти страдания само греховное человечество. Здесь раскрывается тайна кровавого пота в Гефсимании и Голгофского «Жажду». Это были моменты наивысшего напряжения внутренних мук любви сострадания, усвояющей себе пределы человеческого страдания: скорбь оставленности близкими людьми в минуты смертной туги и скорбь оставленности Богом в предсмертных муках. Душа человеческая, хотя и поражена греховным ядом эгоизма, самозамкнутости и разделения, но в своей глубине хранит жажду иметь любовь к себе и поддержку других, тем более близких ей но крови и по духу людей. Эта жажда поддержки, сочувствия и любви со стороны близких особенно ощущается душой в минуты несчастья и скорби, когда в страхе за себя она объемлется как бы смертной тугой, чувствуя свое одиночество и никому не нужность. Сочувствие и поддержка близких в эти минуты скорби являются целительным бальзамом для страждущей души. Отсутствие их подводит душу к пределу земной скорби, когда в чувстве оставленности близкими ощущается попрание последней святыни сердца; вслед за сим наступает тупость отчаяния и безысходность тоски. Это одно из высших предельных земных страданий, ставшее уделом человечества, поправшего Божию любовь и получившего в наследие за это попрание человеческой любви в страдальческие минуты жизни.

Данное наследие греха как одно из предельных земных страданий и понес Спаситель мира в завершении созерцаемой крестоносной чаши при Гефсиманском борении за искупление людей. Придя в Гефсиманский сад перед крестными муками, Спаситель отходит с тремя возлюбленными учениками помолиться и «начат ужасатися, скорбети и тужити». «Прискорбна есть душа Моя до смерти, — говорит Он Своим ученикам, — пождите зде и бдите со Мною»; отходит от них на вержение камня и начинает молиться. Чаша предстоящих страданий — перед Богочеловеческим взором Спасителя. Предощущение всей сострадательной скорби за падшее человечество — в сердце Искупителя. Чаша страдания с грядущею смертью Безгрешного уже переживается в духе и наступает смертная туга: «Прискорбна есть душа Моя до смерти». Эта чаша всего человеческого страдания, усвояемого любовью сострадания, во много раз превышающего само человеческое страдание, ужасает Спасителя и как бы гнетет Его своей непосильной тяготой. Он молит Бога Отца о том, чтобы (она) миновала Его: «Мимо неси Мя чашу сию»; «Отче Мой, аще возможно есть, да мимо идет от Мене чаша сия, обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты». Молитва Спасителя не категорична, как все вообще молитвы Его, а условна: Он просит о миновании чаши, но вместе с тем предает Себя в волю Отца. Однако эта молитва — молитва об избавлении от чаши, об избавлении от грядущего страдания. Богочеловеческое сердце любовью сострадания принимает людское страдание, но Спаситель ужасается всей чрезмерности его, необычайности и несвойственности его для Своей безгрешной, ни в чем неповинной человеческой природы. И здесь человечество Искупителя мира, как бы изнемогая в борьбе за вольное восприятие людского страдания, жаждет поддержки и любви в близких по человечеству. Спаситель идет к возлюбленным ученикам, но находит их спящими. «Тако ли не возмогосте единаго часа побдети со Мною, — говорит Он им, — бдите и молитеся, да не внидете в напасть».

Это не укор возлюбленным ученикам, это — голос человечества, жаждущего любви, поддержки и участия от своих близких. Но ученики не бдели в молитве. Искупитель мира должен был нести крестную чашу в оставленности от людей. Спаситель отходит от учеников, и снова в минуты тягчайших мук душевной скорби встает чувство оставленности человечеством в лице ближайших учеников, тем человечеством, ради спасения коего Он готовится нести крестную муку. Оставленный людьми, Спаситель одинок в Своем борении. Душевная туга Его сердца достигает наивысшей ступени напряженности. К оставленному человечеством нисходит ангел с небес и укрепляет Страждущего. Вместе с тем усиливается молитвенный подвиг Спасителя по преодолению скорби, т. е. подвиг за вольное принятие человеческого страдания во всей полноте греховного человеческого наследия. Духовная и телесная природа Спасителя мира в таком необычайном напряжении, что телесность испускает пот, как капли крови, падающие на землю (Лк. 22, 44). Но в крайнем пределе внутреннего борения, в этом высшем напряжении духовных и физических сил, молитва дает разрешение создавшемуся напряжению, и в глубинах духа наступает преодоление скорби: человеческое страдание принимается всей полнотой Богочеловеческого сострадания как вольный жертвенный подвиг. «Отче Мой, аще не может сия чаша мимоити от Мене, аще не пию ее, буди воля Твоя». Здесь уже нет молитвы о том, чтобы миновала чаша страданий. Чаша принимается как благая воля Отца. Скорбь преодолена и побеждена верою в благую волю Отца. Чаша страданий принята как вольное страдание состраждущей любви, искупляющей человечество. Спаситель снова идет к ученикам и снова находит их спящими. Но теперь для Него уже не требовалась человеческая поддержка, ибо в духе совершилось вольное восприятие чаши крестных страданий. Господь отходит молча от Своих учеников и, «шед, паки помолися третицею, тожде слово рек», т. е. повторением молитвы, приемлющей чашу, Спаситель утверждается в вольном восприятии человеческого страдания. Так кончилось Голгофское борение с наивысшим моментом напряжения его в чувстве оставленности близкими как одним из моментов предельной земной скорби, этого печального наследия прародительского греха. Чаша скорби была преодолена во Христе для всего человечества. Отныне для каждого из верующих она может находить разрешение через Христа в благой воле Отца. Принимая чашу крестных страданий, печатлеющихся смертью за человечество, Спаситель показал высшую ступень послушания воле Отца, через что и каждому верующему в Него раскрывается возможность жить в той же силе послушания и претерпения всякой скорби в принесенной Христом новой благодатной жизни. Сраспинаясь духовно со Христом, верующий становится участником тех благодатных чувств, «яже во Христе Иисусе», и Им созидается мощь его духовной жизни.